Абай (Ибраhим) Кунанбаев

Форум » Люди и Казахстан » Абай (Ибраhим) Кунанбаев » Ответить

Абай (Ибраhим) Кунанбаев

Jake: Книга Слов (Слова Назидания) Нужна ссылка на казахском языке

Ответов - 5

Jake: Абай Кунанбаев (1845-1904 гг.) Великий казахский поэт и просветитель Абай Кунанбаев родился 10 августа 1845 г. в Чингисских горах Семипалатинской области (ныне Абайский район Семипалатинской области). Начальное образование Абай получил дома, а затем он пять лет обучался в медресе семипалатинского имама Ахмет-ризы. Именно там будущий поэт стал увлекаться чтением классиков восточной литературы. Наряду с этим, Абай начинает интересоваться русским языком и русской культурой. Но ему не суждено было закончить учение в городе. Отец вернул его в аул и стал приучать к будущей деятельности в качестве главы рода. Когда Абаю было двадцать восемь лет, произошел его окончательный разрыв с отцом. После этого он углубляется в изучение русской классической литературы и поэтического творчества народов Востока. Абай начал сочинять стихи с двенадцати лет, но сохранились и дошли до наших дней лишь несколько произведений, написанных им в этот период. На тридцать пятом году жизни Абай снова возвращается к поэзии, продолжая, как и в юношеские годы, подписывать свои стихи чужим именем. Лишь летом 1886 г. Абай впервые поставил свою подпись под стихотворением "Лето". Необычайно многогранна личность Абая, который был не только поэтом, но и музыкантом, философом, просветителем и общественным деятелем. Литературное наследие Абая огромно, оно включает в себя стихи, поэмы, переводы и беседы с читателем ("Қарасөз", или "Слова назидания")- Абай стал первым казахским поэтом, который перевел Пушкина, Лермонтова и Крылова. Благодаря его пересказам, в степи стали популярными поэмы классиков Востока: "Шахнаме", "Лейли и Меджнун", "Кер-оглы" и другие. Используя русские тексты, Абай переводил классиков западноевропейской литературы: Шиллера, Гете, Байрона, Гейне, Мицкевича. Главный этико-философский труд Абая - "Слова назидания", который поэт писал в течение восьми лет, представляет из себя анализ современного поэту казахского общества второй половины XIX в. В нем Абай затрагивает проблемы, которые, по его мнению, не давали казахскому народу выйти из темноты веков. В то же время, "Слова назидания" полны веры и надежды на то, что трудные времена останутся - позади и казахи займут достойное место среди других народов. В своих стихах Абай воспевает красоту родной степи, трудолюбие и мудрость своего народа, призывает его к борьбе за свои права, к просвещению для всех. Поэмы "Ескендір", "Мақсұт", "Сказание об Азиме", написанные Абаем, явились следствием оригинального подхода поэта к культуре Ближнего Востока. Общественная деятельность Абая была связана, в основном, с выполнением функций волостного. Занимая этот пост, он старался выносить справедливые и беспристрастные решения по многим делам. Творческое наследие Абая включает в себя также музыкальные произведения, написанные поэтом к своим стихам. В основном это мелодии к его переводам отрывков из пушкинского "Евгения Онегина", которые, благодаря поэту, стали популярными в казахском народе. Имя Абая для многих людей на всех континентах стоит вровень с именами Шекспира, Гете, Пушкина и Мольера. Благодаря его произведениям, казахский народ прошел путь из пустынных веков прошлого к светлому будущему. Основоположник казахской классической литературы, Абай стал духовным проводником своего народа, а созданные им произведения не потеряли своей актуальности и в современных условиях независимого развития Казахстана. Признанием его таланта и заслуг перед всем человечеством стало объявление ЮНЕСКО 1995 г.- годом Абая.

Jake: Восхождение к Абаю Как мы уже сообщали, в Национальной академической библиотеке РК прошла презентация книги Николая Анастасьева «Абай: Тяжесть полета», вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» (Москва, «Молодая гвардия»; Астана, «Фолиант», 2008). Предлагаем вниманию читателей эпилог из нее, в котором приводится беседа автора — известного российского литературоведа и писателя Николая Анастасьева, министра культуры и информации Мухтара Кул-Мухаммеда и культуролога Мурата Ауэзова. Их размышления создают определенный контекст, помогающий глубже постичь жизненный и творческий путь великого казахского поэта-мыслителя, а также рассказать о сложностях исследовательской работы. ...Отзвучали траурные плачи по Магауие, разъехались по аулам ближние и дальние, которых собрала эта несчастно ранняя смерть, и отец, лучше других понимавший, какая чистая и сильная струна оборвалась, погрузился в суровую немоту, от которой чем дальше, тем больше отдавало могильным холодом. Физически Абай, которому не исполнилось и шестидесяти, был еще вполне крепок, тело его, пусть изрядно погрузневшее, закаленное на пронзительных степных ветрах тело, готово было долго служить. Но с уходом сына иссякла воля к жизни. А тут еще внезапно скончался старый друг Базаралы, и это окончательно надломило силы душевного сопротивления невзгодам, которых с избытком пришлось на земную долю поэта и философа. Абай умирал, это видели все, это он сам знал и как будто даже нетерпеливо ждал конца, во всяком случае о врачах и слышать не хотел. И лишь на самом краю неделями длившееся молчание оборвалось то ли песней, то ли стихотворением в прозе, то ли поэтической легендой — словом, завещанием. А может, слова эти так и не выговорились, не выдохнулись, только сложились в тускнеющем сознании, или даже не сложились — смутно зашевелились, и таинственным образом расслышал их, а затем много лет спустя придал форму тот, кому было тогда только семь лет от роду и кому — о чем он, конечно, даже не догадывался — предстояло прожить всю жизнь с Абаем. Кто это был? Конечно же Мухтар Ауэзов, и вот она, эта сложенная Абаем и перенесенная на бумагу художником-летописцем легенда-притча: В безлюдной и бездорожной степи росло одинокое дерево. Оно жило многие месяцы, долгие годы. С надеждой и радостью раскрывало оно свои листья навстречу каждой весне... Каждый год цвело оно, и цветы опадали, и семена его ветер уносил в широкий мир... Много раз желтели, сохли и облетали его листья. Но дерево жило и плодоносило вновь и вновь. Но вот однажды молния ударила в одинокое дерево и расщепила его. Огонь опалил ветви, уничтожил листья и семена. Поверженное, обугленное и сухое, оно обратилось к высокому синему небу: «Чем я провинилось и перед кем? Разве я растило и сеяло зло и беду? Вот настала кончина моя, только ты было ее свидетелем и к тебе мое слово. Ты видело и расцвет мой, и гибель мою. Необъятное, отвечай! Пусть я умру, но останется ли жить потомство мое? Взошла ли юная поросль от семян моих, которые ежегодно уносил ветер? Хоть одно из них прорастет ли на дне оврага, потянется ли к небу молодою своею вершиной и, когда придет срок, отдаст ли земле плоды свои? В каком краю и в какие времена зашумят листвою сады мои, осеняя цветущие луга? Будет ли петь на ветвях от семени моего рожденных деревьев сладкогласный соловей, воспевая вечное цветение? В тени садов моих созреет ли новая пора счастливой жизни?» Как не расслышать в этих словах легкое и одновременно величественное эхо, что долетает до Степи из Древнего Рима, преломляясь по дороге в русском поле. Но что мешает Абаю переступить черту с благодетельным ощущением той избранности, что одически восславлял Державин: Так! — весь я не умру, но часть меня большая, От тленья убежав, по смерти станет жить. Что мешает разделить горделивую уверенность Пушкина: «И долго буду тем любезен я народу...» Разве ж он, Абай, не пробуждал своей лирою — домброй — чувства добрые, разве ж не восславлял честь, справедливость, человеческое достоинство — все то, что и сходится в пушкинском понимании свободы? Тогда откуда же эти тяжелые сомнения, не дающие успокоения душе в тот момент, когда она больше всего в этом нуждается? Пушкин утверждает: «Нет, весь я не умру...» Абай, хоть и осознавая вполне себе цену, вопрошает: Бессмертные слова ты оставляешь миру, — Так можно ли сказать: «Ты превратишься в тлен»? В легенде, что услышали мы в пересказе Первопроходца, неуверенность поэта в своей посмертной доле стократно отягчается. Вернувшись в конце 70-х годов XVIII века из Франции, Фонвизин писал своему благодетелю графу П. И. Панину: «Прибытие Вольтера в Париж произвело такое же в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился». Примерно тогда же одна француженка, бывшая свидетельницей знакомства и сразу завязавшейся дружбы Вольтера с Бенджамином Франклином — тогдашним послом только что возникших Северо-Американских Соединенных Штатов в Париже, отмечала в дневнике, что эти двое «пожинают плоды всеобщего восхищения. Когда бы и где бы ни появлялись они вместе — в театре, в парке ли, повсюду их встречают гул и рукоплескания толпы. Проходят принцы крови — их никто не замечает. Но стоит Вольтеру чихнуть, а Франклину сказать: «Будьте здоровы!» — как присутствующие заходятся от восторга». Понятно, что Вольтер — это Вольтер, философ и писатель, автор «Орлеанской девственницы», «Кандида» и множества иных сочинений в самых разных жанрах. Но это также и нечто большее, чем единица, пусть и огромного масштаба. Вольтер — зримое выражение тех новых европейских времен, когда авторитет поэта сделался выше авторитета церкви, а затем и авторитета государства. В этом смысле — и, наверное, еще выразительнее, еще мощнее, такую роль мог бы сыграть — и сыграл — Гете. А также Карлейль. Или тот же Франклин, а следом за ним очень на него непохожий Эмерсон, бывшие на протяжении целого столетия не просто интеллектуальными вождями нации, но живым воплощением того, что называется американской мечтой. Об этом, собственно, и пишет Фонвизин. Пишет в тайной тоске, ведь империя вовсе не склонна делиться своей абсолютной властью с песнотворцами и философами, а общество далеко еще не поднялось на ту ступень зрелости, чтобы сказать власти — потеснитесь (да, по совести говоря, разве и сейчас, в XXI веке, пережив целую эпоху куда более жестокой, чем прежняя, тирании, достигли мы совершеннолетия?). Даже Екатерина Великая, как известно, начала после французской революции пресекать всяческие ростки вольнодумства, а уж о николаевском царствовании просто говорить не приходится. И все же не зря отправляли поэтов в ссылку, не напрасно вводили цензуру, не случайно нанимали на службу Булгариных-Флюгариных — присущий власти инстинкт самосохранения заставлял с грохотом захлопывать окна, через которые мог проникнуть ветер свободы. Государство знало цену поэтам, и они сами ее знали: Слух пройдет обо мне... (Державин). Слух обо мне пройдет по всей Руси великой... (Пушкин). Абай с сыновьями Но в Степи все было иначе. Тут просто не успели еще сложиться страстные отношения не только между поэтом и государством, но и между поэтом и обществом, тут не возник еще, не был осознан статус Художника, чьи строки, звуки, краски воплощают историю и дух народа. Вот отчего Абай и повторял с мучительной болью: невнятен для вас мой язык, вот отчего и одолевали его тяжелые сомнения — «будет ли петь на ветвях от семени моего рожденных деревьев сладкогласный соловей?.. В тени садов моих созреет ли новая пора счастливой жизни?» Или можно так сказать: возникнет ли хоть по смерти та среда, которой он был обделен даже в самые плодоносные годы творчества? Кончалась жизнь — начиналась судьба. Складывалась она по-всякому, хотя, на первый взгляд, — вполне благополучно и, более того, триумфально. Уже в 1914 году семипалатинские власти организуют литературный вечер в ознаменование десятилетия со дня смерти Абая, и отныне такого рода юбилейные действа будут проводиться с неуклонной регулярностью. Героическими усилиями молодого Мухтара Ауэзова, опиравшегося на немногочисленных предшественников — людей, беззаветно влюбленных в творчество Абая и в него самого (это были в основном родичи и ученики — младшие современники), но не обладавших профессиональной выучкой текстологов, постепенно формируется корпус поэтического наследия великого поэта Степи. Все громче звучат одические песнопения, ставятся памятники, имя присваивается проспектам и улицам, театрам и библиотекам, школам и инс

Jake: Н. А.: Разве только «бывает»? По-моему, она всегда — мачеха, недаром сказано, что счастливы народы, не имеющие истории. Да только где они? М. А.: В частности, нам, казахам, она задала в XX веке жесточайшую трепку. Абай ее провидел и, пов-торюсь, приуготовлял к ней соотечественников. Но вот — еще и еще раз загадка: как удавалось ему совместить предчувствие краха, трагизм мироощущения и совершенно неодолимую веру в будущее, в сотворение этого будущего. Тут уж задумаешься не о каком-то конкретном историческом контексте, но о бытии рода человеческого в целом. Н. А.: А если все же о конкретном? Ну вот, оно, это будущее, наступило и оказалось совсем не таким светлым, как чаялось. Поначалу-то и вовсе тьма сгустилась, хотя гимны звучали победные. Теперь вот началось новое строительство, на руинах канувшей в бездну советской эпохи. Дай бог, оно будет протекать в разумных формах и жить в новом доме станет удобно и даже счастливо. Но меня, повторяю, интересует сейчас, скажем так, мера участия Абая в этой трудной стройке. Иными словами, все тот же вопрос: насколько приблизились к нему казахи? М. А.: Вы обмолвились, что нам с Мухтаром Абраровичем в этом смысле повезло. Наверное, так. И все-таки Абай — достояние всех казахов, и низкий поклон тем, кто извлек из-под спуда и сохранил его наследие. Быть может, не все это понимают, но чувствуют — все казахи. Он неотделим от нашего мира, более того, он во многом его сформировал и — прямо отвечая на ваш вопрос — продолжает формировать. Абай подобен величавому эпосу, каждый в нем находит нечто близкое себе. Мало кому под силу — да есть ли вообще такие? — охватить взглядом и взять с собой в кочевье всю глыбу, потому один берет песни, другой — афоризмы, третий — поучения, четвертый — теологические раздумья. М. К.-М.: Все новые грани открываем, все пристальнее вчитываемся. Вот только один пример. Помимо всего прочего Абай оставил нам научный очерк «Несколько слов о происхождении казахов», в котором, размышляя об этимологии самого слова «казах», разворачивает исторический анализ этногенеза нашего народа. Слов, верно, несколько, зато каких! Еще в конце XIX века Абай ввел в научный оборот немало исторических фактов, которые наши исследователи начинают осмысливать только сегодня. Представляете? Н. А.: Да, столетие с лишним — не вчера... М. К.-М.: А ведь это прекрасные специалисты, серьезные знатоки, за их плечами, как я говорил, университетское образование, знание языков — арабского, персидского, китайского. Выходит, Абай выступает предтечей не только духа, но и знания. Мы его все время догоняем, открываем и тем самым — открываем и самих себя. Н. А.: В общем, Абай — фигура все время становящаяся, так? Между прочим, слушая ваши рассуждения об Абае — гениальном самородке, я вдруг подумал, что ему повезло в том смысле, что не стал он, наподобие Шекспира, объектом и жертвой всякого рода мифов. Как известно, они выросли из того же недоуменного вопроса: как мог сын провинциального земледельца стать автором бессмертных шедевров сцены и поэтического слова? Иное дело Бэкон или, скажем, граф Саутгемптон. М. К.-М.: То же самое и о Шолохове можно сказать. Н. А.: Ну, масштабы все же разные, к тому же Шолохов, по существу, наш современник, удостовериться легче. Хотя, как выясняется, трудности и здесь имеются. Ладно, это свой сюжет, не будем отвлекаться и обратимся теперь к той теме, которую затронул было Мурат Мухтарович, — Абай и первое поколение казахских интеллигентов. Как вам кажется, ощущали ли эти люди — лидеры и деятели Алашорды — некое внутреннее родство с Абаем? По времени они пришли сразу после него, даже при нем, но была ли то не просто хронологическая, но и духовная связь? Опирались ли они в своих умственных занятиях и практических попытках построения национального казахского государства не просто стихийно, но сознательно на его наследие, поэтическое и, прежде всего, философское? М. К.-М.: Это большой и сложный вопрос, в двух словах на него не ответишь. Все же если коротко, то можно сказать так: алашординцы, по крайней мере, большинство из них, в буквальном смысле выросли под крылом Абая, дышали одним с ним воздухом. Например, Жакып Акбаев родился по соседству с местами, где жил Абай. Алимхан Ермеков тоже из Каркаралинска. Произведения Абая тогда еще не были изданы, но слава его гремела по всей степи, а в тех местах — особенно, так что эти люди сызмала воспитывались в его духе, учились, условно говоря, в школе Абая. А что не читали... так ведь в степи слово, звучащее традиционно, было авторитетнее слова написанного, да и то помнить надо, что читать в ту пору умели далеко не все казахи (а русским, к слову, владело чуть более десяти процентов). Но дело, конечно, не в географическом соседстве. Абай оказал огромное воздействие на духовное и интеллектуальное становление Алихана Букейханова, Ахмета Байтурсынова, Мыржакыпа Дулатова, Жусупбека Аймауытова, Магжана Жумабаева — последний вообще был непосредственным преемником Абая, продолжателем его поэтической школы. А Алихан стал первым издателем Абая. Я много занимался историей Алаш-орды и... Н. А.: Знаю, поэтому и спрашиваю. М. К.-М.: ...и могу с уверенностью сказать: поэзия Абая, «Слова назидания», вообще вся его жизнь, заветы стали для алашординцев чем-то вроде маяка, ориентира. Порой прямые переклички возникают, словно эти люди писали свои программы «под диктовку» Учителя. Советские идеологи утверждали, что алашординцы — это буржуазные националисты, чуждые передовым идеям века, мракобесы — словом, полный «джентльменский» набор. Чушь! Как раз напротив, это были люди просвещенные, чуждые любой замкнутости, в том числе и национальной. Я бы назвал их коллективным Чоканом своего времени. А. Букейханов окончил Санкт-Петербургский лесотехнический университет, Ж. Акбаев, М. Чокай, Р. Марсеков — юридический факультет Санкт-Петербургского университета, М. Тынышпаев — Санкт-Петербургский институт инженеров транспорта, X. Досмухамб

Jake: Казус Кунанбаева Салима ДУЙСЕКОВА, //"Время", 26 августа 2010 Прошедший недавно 165-летний юбилей Абая только потому, надо полагать, не был отмечен с традиционной помпой, что дата не вполне круглая. К тому же власти этим летом изрядно потратились на другие праздники. Абай уже давно перестал быть просто выдающейся личностью и превратился в однозначный, бесспорный, универсальный символ. Символ всего хорошего, противопоставляемый всему плохому. Т.е. не символ даже, а симулякр, открытый для присвоения любой культурной традицией, классовой группой или политической партией. В Казахстане его поднимают на знамена, чествуют или объявляют своим идейно-духовным предтечей решительно все: власть, неолиберальная оппозиция, почвенно-патриотический паноптикум, богемно-артистическая среда, русскоязычная ("космополитическая") интеллигенция, умеренные и не вполне исламисты, мирные обыватели, просвещенные олигархи и даже иностранные гости (предыдущий Папа (Римский), если помните, цитировал его в приветственной речи). Абай - наше все (так же как лидер нации - это "наше навсегда"). Так всегда случается, когда какой-то предмет, явление или отдельная персона рассматриваются не в пространственно-временном контексте, а через призму восторженной метафизики. В то время как понять Абая можно лишь через констатацию вроде бы очевидного, но крайне нелицеприятного для национальной гордыни факта: у нашей страны бедная история. Всем бедная - событиями, достижениями, научными открытиями, памятниками культуры. Главным образом по причинам объективного характера. Природно-климатические условия и географическое расположение, доставшиеся нашим предкам во всемирной лотерее, фактически без вариантов приговорили их к примитивному социально-экономическому укладу, на хозяйственном базисе которого не могли взойти развитая государственная система, рационально-утилитарная, динамичная религия, богатая и сложная культура, низовые общественные институты и устойчивые политические традиции. Как следствие - фактически полное отсутствие в наших палестинах выдающихся личностей глобального масштаба и мировой известности. Предвижу яростные возражения национально озабоченных читателей и пафосные ссылки на пример аль-Фараби, а потому сразу замечу: во-первых, великого ученого из города Фараб при всем желании нельзя назвать казахом, и даже его тюркское происхождение под вопросом (есть версия, что он был персом). А во-вторых, эта светлейшая личность целиком и полностью принадлежит истории Ближнего Востока, где он получил образование, состоялся как ученый и даже был похоронен. Данный случай тоже, кстати, весьма показателен - совершить научный подвиг и обрести широкую славу почтенный Абу Наср Мухаммад ибн Мухаммад Фараби смог только на чужбине. На его родине для этого просто не было соответствующих инфраструктур. Наша история не знала своих Платона и Аристотеля, Микеланджело и Леонардо да Винчи, Вольтера и Руссо, Гегеля и Маркса. Скудная степная почва, не удобренная гумусом предыдущих культурных этапов, школ, идейно-эстетических направлений (которые были бы, в свою очередь, культурными надстройками социально-экономических вех), не могла воспитать таких персоналий. Но ее закваски хватило на формирование Абая (Ибрагима) Кунанбаева, на которого она взвалила поистине неподъемную ношу - представлять в своем лице целую социокультурную страту. Если западная интеллигенция формировалась как обслуживающий персонал четко оформленных классовых группировок, то в отсталой и неразвитой России, испокон веков обреченной на роль сырьевого придатка, разночинное сословие исторически возникло раньше буржуазии. Отсюда в русской интеллигенции ее маргинальность, социальная фрустрация, глубокая рефлексия по поводу своего места в мире и места своей Отчизны в глобальном раскладе. Отсюда уже, в свою очередь, проистекают ее неоднократно ославленный (и охаянный) специфический мессианизм, фрондерский настрой, стремление просвещать народ и активно участвовать в судьбе страны. На этом фоне участь первого (и на тот момент, увы, единственного) казахского интеллигента представляется еще более драматичной. Его русские коллеги сетовали на недостаток общения с себе подобными, на отсутствие условий для социального творчества и полноценной самореализации. Абай был лишен таковых вовсе. О чем горько и откровенно заявлял со страниц своего программного произведения "Қара сөз":"Как постичь науку, когда не с кем словом умным перемолвиться? Кому передать накопленные знания, у кого спросить то, чего не знаешь? Какая польза от того, что будешь сидеть в безлюдной степи, разложив холсты, с аршином в руке? Знания оборачиваются горечью, приносящей преждевременную старость, когда нет рядом человека, с кем можно поделиться радостью и печалью". Анализ первого философско-публицистического трактата в казахской литературе и лучшего произведения Абая вообще представляется интересным и любопытным. Как и многие канонические тексты, "Қара сөз" были настолько измусолены литературным официозом, что их стали больше превозносить, нежели читать. Только так можно объяснить тот парадоксальный факт, что этой книгой восхищаются те, кто по всей логике должен ее ненавидеть. Начать с того, что даже ее названию давался такой совершенно неадекватный перевод, как "Слова назидания". На самом деле "Черные слова" можно толковать в нескольких значениях. Это и "Слова прозы", и "Слова печали", и "Важные слова". Но чего в них нет, так это назидательности. То есть присутствуют неоднократные призывы учиться языкам, наукам, ремеслу, чтить единого бога, не размениваться на мелочи, правильно воспитывать детей и тому подобное, но отнюдь не в менторском тоне. Это не "Рухнама" и не фетва. Автор слишком адекватно воспринимает действительность и слишком критически настроен по отношению к самому себе, чтобы рядиться в ризы пророка и влезать на амвон. И у автора нет властных рычагов, чтобы "железной рукой" воплотить в жизнь свою политическую программу. Если бы имелись - применил бы не раздумывая. Как и многие борцы за народное счастье, Абай крайне недоверчиво относился к объекту своих демократических симпатий. Вот, например: "Кто отравил Сократа, кто спалил Жанну д’Арк, кто казнил Гайсу (Иисуса. - Прим.авт.), кто закопал нашего пророка в останках верблюда? Толпа. Толпа безрассудна. Сумей направить ее на путь истины". Способы "направления" предлагались самые недвусмысленные. "Тому, кто вознамерился учить, исправлять казаха, нужно обладать двумя преимуществами. Первое - иметь большую власть, пользоваться огромным влиянием, чтобы, запугивая взрослых, забирать у них детей и отдавать в учение, направляя одних по одному пути знаний, других - по другому, а родителей заставляя оплачивать их расходы". "…Не запугав или не подкупив казаха, невозможно уговорить или убедить его в чем-либо. Невежество, доставшееся от отцов, впитавшееся с молоком матери, пройдя сквозь мясо, достигло костей и убило в нем человечность". В данном случае Абай с исключительной откровенностью высказал то, что спустя полвека блестяще доказали светила европейской философии - крайний авторитаризм просвещенческой парадигмы. Большинство населения к образованию и культуре необходимо принуждать, поскольку разумные доводы интеллектуалов простому народу далеко не всегда кажутся очевидными. Сын крупного родового головы и отставной чиновник Кунанбаев был последовательным сторонником русской демократической традиции, в которой эта концепция кристаллизировалась особенно четко. Таким образом, имидж Абая как сентиментального почвенника, восторженного поэта степей, кобылиц, юрт и трудолюбивых апашек, коим его обожают рисовать отечественные национал-либералы, не то чтобы далек от реальности, а фальшив от начала до конца. Он типичный культуртрегер, и его раздражение по поводу отсталости своего народа перерастает временами в натуральную казахофобию. В знаменитом "Втором слове" он не просто дает отповедь шовинизму своих соплеменников, но и заявляет, что казахам не сравниться даже с русской прислугой. Впрочем, это высказывание можно расценить и как провокационную гиперболу - метод, использовавшийся многими великими писателями. Любой нации нужен свой анфан тэрибль, откровенно говорящий о ней то, за что инородец был бы немедленно обвинен в расизме. Однако и здесь не может не броситься в глаза еще одно принципиальное отличие. Если Чаадаев, Герцен, Бакунин и Чернышевский, констатируя бедность и неразвитость своей страны, черпали оптимизм в идее некоего особого пути России и ее мессианской роли в судьбе человечества, то Абай от подобного визионерства в отношении своей родины надежно застрахован. Но в самом споре между "западниками" и социалистами-народниками он явно не на стороне левых. Его многочисленные панегирики русской культуре и языку - это похвала в адрес медиатора, своеобразного моста, через который кочевая цивилизация сможет приобщиться к западным ценностям. Нетрудно понять, откуда растут корни восторженного и неуемного европоцентризма, который чуть позже взяли на вооружение алашординцы, а в конце ХХ столетия либералы всех мастей вкупе с национал-патриотами. Первые присвоили образ Абая, сделав вид, что не заметили его главного тезиса. Для него вхождение в западный мир означало овладение передовыми знаниями и технологиями, т.е. модернизацию страны, а не встраивание в колониальную кабалу. Вторые закрыли глаза на жесточайшую анафему, которой он предал тех, для кого бешбармачный угар, барымта и конно-соколиный тотализатор являются главными маркерами идентичности. Как видим, личность подлинного Абая остается неизвестной. Об этом говорит даже отсутствие достойного памятника, адекватно отражающего его личность и положение в истории. На уже существующих скульптурах он представлен то в образе чванливого бая, то в личине патентованного властителя дум, нисколько не сомневающегося в собственном величии. Да и установлены эти истуканы в центре городского шума и суеты, на фоне которых он кажется еще менее убедительным. А надо показать его так, как он предстает в собственном произведении. Сидящего в безлюдной степи перед разложенными холстами. С аршином в руке.

Antimankurt: http://www.kazpravda.kz/c/1282776612 Портрет Абая. 1887 год. Павел Лобановский.

полная версия страницы